Неточные совпадения
Суета света касалась ее слегка, и она спешила
в свой уголок сбыть с души какое-нибудь тяжелое, непривычное впечатление, и снова
уходила то
в мелкие заботы домашней жизни, по целым дням не покидала
детской, несла обязанности матери-няньки, то погружалась с Андреем
в чтение,
в толки о «серьезном и скучном», или читали поэтов, поговаривали о поездке
в Италию.
Раннее утро, не больше семи часов. Окна еще не начали белеть, а свечей не дают; только нагоревшая светильня лампадки, с вечера затепленной
в углу перед образом, разливает
в жарко натопленной
детской меркнущий свет. Две девушки, ночующие
в детской, потихоньку поднимаются с войлоков, разостланных на полу, всемерно стараясь, чтобы неосторожным движением не разбудить детей. Через пять минут они накидывают на себя затрапезные платья и
уходят вниз доканчивать туалет.
Трудно было разобрать, говорит ли он серьезно, или смеется над моим легковерием.
В конце концов
в нем чувствовалась хорошая натура, поставленная
в какие-то тяжелые условия. Порой он внезапно затуманивался,
уходил в себя, и
в его тускневших глазах стояло выражение затаенной печали… Как будто чистая сторона
детской души невольно грустила под наплывом затягивавшей ее грязи…
— Кос — ти пере — ломаю!.. все кости… — то наши
детские души
уходили в пятки… Но это бывало не часто. Старый добряк экономил этот эффект и прибегал к нему лишь
в крайних случаях.
И когда я теперь вспоминаю эту характерную, не похожую на всех других людей, едва промелькнувшую передо мной фигуру, то впечатление у меня такое, как будто это — само историческое прошлое Польши, родины моей матери, своеобразное, крепкое, по — своему красивое,
уходит в какую-то таинственную дверь мира
в то самое время, когда я открываю для себя другую дверь, провожая его ясным и зорким
детским, взглядом…
Впрочем, быть с нею наедине
в это время нам мало удавалось, даже менее, чем поутру: Александра Ивановна или Миницкие, если не были заняты, приходили к нам
в кабинет; дамы ложились на большую двуспальную кровать, Миницкий садился на диван — и начинались одушевленные и откровенные разговоры, так что нас с сестрицей нередко
усылали в столовую или
детскую.
Я
уходил потому, что не мог уже
в этот день играть с моими друзьями по-прежнему, безмятежно. Чистая
детская привязанность моя как-то замутилась… Хотя любовь моя к Валеку и Марусе не стала слабее, но к ней примешалась острая струя сожаления, доходившая до сердечной боли. Дома я рано лег
в постель, потому что не знал, куда уложить новое болезненное чувство, переполнявшее душу. Уткнувшись
в подушку, я горько плакал, пока крепкий сон не прогнал своим веянием моего глубокого горя.
«Это —
детское, надеяться, что жизнь иначе пойдёт! Отчего — иначе? Нет этому причин! И если
в пустыню на сорок годов — всё равно! Это шутка — пустыня.
Уходили в пустыню-то! Тут — изнутри, от корней всё плохо».
Он сказал только два слова Арине Васильевне: «Напрасно, матушка!» и поспешно
ушел; но не вдруг воротился
в спальню, а несколько времени походил один по зале, уже пустой, темной, посмотрел
в отворенные семь окон на спящую во мраке грачовую рощу, на темневшую вдали урему, поприще его
детских забав и охот, вслушался
в шум мельницы,
в соловьиные свисты,
в крики ночных птиц…
В старом храме всё живее звенит
детский смех — лучшая музыка земли. Небо над островом уже бледнеет, близится рассвет, звезды
уходят всё выше
в голубую глубину небес.
—
Уйдите от меня! — добавил он через секунду, не сводя острого, встревоженного взгляда с длинных пол, которые все колыхались, таинственно двигались, как будто кто-то
в них путался и, разом распахнувшись, защелкали своими взвившимися углами, как щелкают
детские, бумажные хлопушки, а по стеклам противоположного окна мелькнуло несколько бледных, тонких линий, брошенных заходящей луною, и вдруг все стемнело; перед Долинским выросла огромная мрачная стена, под стеной могильные кресты, заросшие глухой крапивой, по стене медленно идет
в белом саване Дора.
Турусина. Уж ты разговорилась очень. Я устала, дай мне отдохнуть, немного успокоиться. (Целует Машеньку; она
уходит.) Милая девушка! На нее и сердиться нельзя; она и сама, я думаю, не понимает, что болтает. Где же ей понимать? Так лепечет. Я все силы употреблю, чтобы она была счастлива; она вполне этого заслуживает. Сколько
в ней благоразумия и покорности! Она меня тронула почти до слез своею
детскою преданностью. Право, так взволновала меня. (Нюхает спирт.)
— Хорошо, что заранее, по крайней мере, сказала! — проговорил князь почти задыхающимся от гнева голосом и затем встал и собрал все книги, которые приносил Елене читать, взял их себе под руку, отыскал после того свою шляпу, зашел потом
в детскую, где несколько времени глядел на ребенка; наконец, поцеловав его горячо раза три — четыре,
ушел совсем, не зайдя уже больше и проститься с Еленой.
Я поднял глаза, и, видно,
в них так много выражалось внутреннего чувства оскорбленной
детской гордости, что Камашев отвернулся и сказал,
уходя, Упадышевскому: «Он совсем не так смирен и добр, как вы говорите».
Память моя
в своих глубочайших недрах сохранила
детский облик ходульной плясуньи, и сердце мое и нынче рукоплещет ей, как рукоплескало
в тот ненастный день, когда она, серьезная и спокойная, не даря ни малейшего внимания ни глупым восторгам, ни дерзким насмешкам, плясала на своих высоких ходулях и
ушла на них с гордым сознанием, что не даровано помазанья свыше тем, кто не почувствовал драмы
в ее даровом представлении.
По вечерам, когда мама
уходила в спальню рядом с нашей
детскою, горничные, которым нельзя уже было через запертые сени нижнего этажа шнырять то на кухню за утюгом и кушаньем кормилице, то на дворню, то к приказчице за яблоками, охотно присаживались за гребни возобновить свою болтовню шепотом.
Она только и делала, что
уходила от него, едва говорила с ним, призналась
в равнодушии, назвала какой-то старый
детский роман и прятанье по углам «ребячеством» и даже намекнула, что «бог ее свел с Молчалиным».
Во взгляде ее была та
детская важность, когда дети, оставшись одни с незнакомым,
уйдут в угол и оттуда важно и недоверчиво поглядывают на нового, никогда еще и не бывшего гостя; но была, может быть, и другая, как бы уж и не
детская мысль, — так показалось Вельчанинову.
Глафира. А тебе что за дело? Моя дочь, я ее выходила, а не ты. Вот назло же тебе прибью
в детской. Вот ты и знай! (
Уходит с дочерью.)
— Да, да, я мысленно простился со всем и совсеми, — продолжал Половецкий. —
В сущности, это был хороший момент… Жил человек и не захотел жить. У меня оставалось доброе чувство ко всем, которые оставались жить, даже к жене, которую ненавидел. Все было готово… Я уже хотел
уйти из дома, когда вспомнил о
детской, освященной воспоминаниями пережитых страданий. Я вошел туда… Комната оставалась даже неубранной, и
в углу валялась вот эта кукла…
Граф. Ничего вы мне не желали!.. Только пасть свою удовлетворить вы желали, хищники ненасытные!.. Что ты всегда была волчицей честолюбивой, это видел я с
детских лет твоих; но его я любил и думал, что он меня любит! На прощанье я могу вам пожелать одного: пусть у тебя родится дочь, похожая душою на тебя, а он отогреет за пазухой у себя такого же змееныша-чиновника, какого я
в нем отогрел; тогда вы, может быть, поймете, что я теперь чувствую! (Быстро поворачивается и
уходит.)
— Так вы, говорите, тоже из России? — спросил я у старика, когда мы опять вошли
в избу и он поставил на стол небольшой, старенький самовар. Мальчик
ушел за перегородку к проснувшейся сестре и стал забавлять ее. По временам оттуда слышался слабый
детский смех, точно кто перекидывал кусочки стекла.
Даже из самой квартиры Ламновского все
ушли в русскую церковь, чтобы видеть собрание высоких особ; покойник оставался окруженный одним
детским караулом.
Он нарочно сказал «прощевай! а не «прощай! потому что так выходило душевнее, но теперь ему показалось этого мало. Нужно было сделать что-то еще более душевное и хорошее, такое, после которого Сенисте весело было бы лежать
в больнице, а ему легко было бы
уйти. И он неловко топтался на месте, смешной
в своем
детском смущении, когда Сениста опять вывел его из затруднения.
Мы проболтали часов до пяти. И только возвращение от обедни лазаретного начальства заставило меня
уйти от нее и вернуться
в дортуар, где я быстро уснула здоровым
детским сном.
Эти дети, эти маленькие, еще невинные дети. Я видел их на улице, когда они играли
в войну и бегали друг за другом, и кто-то уж плакал тоненьким
детским голосом — и что-то дрогнуло во мне от ужаса и отвращения. И я
ушел домой, и ночь настала, — и
в огненных грезах, похожих на пожар среди ночи, эти маленькие еще невинные дети превратились
в полчище детей-убийц.
Налево, уже далеко от меня, проплыл ряд неярких огоньков — это
ушел поезд. Я был один среди мертвых и умирающих. Сколько их еще осталось? Возле меня все было неподвижно и мертво, а дальше поле копошилось, как живое, — или мне это казалось оттого, что я один. Но стон не утихал. Он стлался по земле — тонкий, безнадежный, похожий на
детский плач или на визг тысячи заброшенных и замерзающих щенят. Как острая, бесконечная ледяная игла входил он
в мозг и медленно двигался взад и вперед, взад и вперед…
Чувствуя, что мне почему-то стыдно, я
ушел к себе
в детскую, не дожидаясь конца рандеву.
Во время своих прогулок он
уходил памятью
в отроческие и
детские годы, любовно останавливаясь на некоторых особенно ярких воспоминаниях.
В детской наивности она считала «горбача», вероятно, какой-нибудь таежной птицей. Рабочие поняли. Когда же, пройдя
в баню, они увидали там целый склад окровавленной «лопатины» (так именуется
в Сибири одежда), то,
уйдя из-под страшного крова, заявили об открытии начальству.
Рано лишившись матери, отдалившись, вследствие
детской ревности, от отца, она
ушла в самое себя и зажила сперва
детским воображением, извращенным
в добавок ранним чтением книг из библиотеки ее отца, предоставленной всецело
в ее распоряжение и состоявшей
в переводных и оригинальных французских романов, сочинений французских философов и тому подобной умственной пищи наших бар тридцатых годов.
Ребенок
ушел в самого себя и жил
в своем собственном, созданном его
детским воображением мирке.
И был один поразительный факт, достойный глубочайших размышлений: если с вечера он втыкал палку где-нибудь
в саду, то наутро она оказывалась там же; и спрятанные
в ящике,
в сарае бабки оставались такими же, хотя с тех пор было темно и он
уходил к себе
в детскую.
Юра
ушел, повертелся
в детской и снова вернулся: так же была полуоткрыта дверь, так же никого не было, и все так же громко плакал отец.
И, как всегда,
уходя из дому, Юрий Михайлович забыл зайти проститься с ребенком, и, как всегда, жена напомнила с упреком и повела
в детскую.
— Не вспоминай моего имени богу, — отвечал ей грубый голос Анастаса, — я не верю никаким
детским сказкам, но ты надорвала мне сердце своим тяжким горем —
в том только и дело!
Уходи и дай своим детям по хлебу.